ИСТИНА

В личном архиве историка русской литературы Анны Ивановны Журавлевой сохранилась рукописная т.н. «Памятная книга» ее деда, Ивана Дмитриевича Журавлева (1874-1956), заполнявшаяся во время ученья в Рязанской духовной семинарии и некоторое время после ее окончания (1889-1896 гг.), — по преимуществу песенник, отчасти собрание любимых высказываний и поэтических цитат, отчасти альбом, куда иногда вписывали свои экспромты приятели. Некрасова там очень много, и, что, может, важнее количества, у него там совершенно особый статус. Конечно, история чтения — предмет социологического анализа, оперирующего статистически значимыми числами, а тут частный случай, но все-таки, как нам представляется, характерный: ясно выраженные личные пристрастия здесь, возможно, хотя бы отчасти обусловлены социально (сословно) и поддержаны, судя по косвенным свидетельствам, характером преподавания литературы в семинарии. Кроме того, вкусы именно этого семинариста важны и сами по себе: личные читательские предпочтения сказались в последующей семейной традиции, давшей со временем, во второй половине ХХ века, некоторые существенные культурные последствия. «Памятная книга» как типичный рукописный песенник заполнена фольклоризованными текстами (Языкова, Козлова, Ф.Глинки, Ознобишина и мн. др.); автор не указывается даже в том случае, если это Лермонтов («Тростник», «Тамара») или Пушкин, входившие в обязательную семинарскую программу по литературе; тексты, в основном, видимо, записывались с голоса как песни (часто снабжены крюковыми нотами), и этой ориентацией не на письменный текст, а на пение объясняются постоянные отклонения от авторской редакции, более или менее существенные . Много классических народных песен и песен неизвестных авторов, в т. ч. песен редких, некоторые из которых в публикаторской практике связывались с культурой религиозных сект , а на самом деле, видимо, бытовали более широко; есть «мещанские романсы», другие записи которых нам обнаружить не удалось («Ты разбейся, мечта…»). Но как только в тетради — впервые в самом ее начале, две строки: «Нет в мире той песни прелестней, Которую слышим во сне!» — появляются слова Некрасова, автор сразу же оказывается обозначен . С 1892 г. тексты Некрасова пошли один за другим, правда, первый в этом ряду, «Огородник», видимо, записан с голоса: введены отсутствующие у автора, но нужные для песни повторы, неавторские знаки препинания, неавторское членение на строки, текст сокращен (нет последних 5 строф); так же, с голоса, судя по незначительным отклонениям от авторского текста, записано, видимо, и снабженное нотами «Назови мне такую обитель…» (правда, и здесь в обращении с Некрасовым переписчик, чуть ниже по-фольклорному свободно переделывающий текст лермонтовской «Тамары», пытается быть корректным и указывает не только автора, но и то целое, откуда взята песня как часть: «Размышления у парадного подъезда»). Уже следующий некрасовский текст — две строфы из «Секрета» («Не ведает мудрый владелец…» и последняя) — судя по точно воспроизведенным знакам препинания, переписан из книги. Оформление фрагмента из «Русских женщин»: «Пойдем же мы об руку трудным путем, Как шли зеленеющим лугом, И оба достойно свой крест понесем, И будем мы сильны друг другом» — уже не только точно передает авторский текст, но и содержит ссылку на конкретную страницу (592), позволяющую предположить, какое именно издание держал в руках читатель . Авторские знаки препинания воспроизводятся и в еще нескольких переписанных ниже стихотворениях Некрасова: «Что думает старуха, когда ей не спится…», «Внимая ужасам войны…», «Меж высоких хлебов затерялося…» (в последнем случае переписывающий подчеркнул важную для него как для будущего священника строку: «Без церковного пенья, без ладана…»), «Белый день занялся над столицей…»; последний чужой текст тетради — некрасовский: «В полном разгаре страда деревенская…» (дальше после нескольких пустых листов Журавлев записывает, видимо, собственные стихи, неоригинальные, но существенно более грамотные, чем те «мещанские романсы», с которых начиналась тетрадь; к этим попыткам собственных стихов от «мещанских романсов» он приходит, таким образом, через Некрасова). Могло ли обучение в семинарии привить студенту такие вкусы? В списках книг, выписываемых для библиотек духовных училищ Рязанской епархии, Некрасов появляется предсказуемо поздно, только в середине 1900 х, т. е. после того, когда Министерство народного просвещения ввело его тексты в обязательную программу . Но в Рязанской духовной семинарии студенты могли слышать от лекторов о Некрасове и раньше: по крайней мере, известно, что человек, преподававший во времена ученья Ивана Дмитриевича русский язык, Александр Николаевич Сабчаков, любил Некрасова; в 1910 х гг., когда провинциальный педагог получил возможность заявлять о своих взглядах сколь угодно публично, Сабчаков этим воспользовался: в частности, в 1913 г. он устраивает в семинарии вечер памяти Некрасова , где объясняет, почему Некрасов «близок и дорог духовенству», и с благодарностью вспоминает «Кому на Руси…»: главу «Поп» и Гришу Добросклонова (такое восприятие поэмы, кстати, было распространенным среди духовенства и отмечалось неоднократно). В книге Сабчакова о рязанском иконописце первые же слова — Некрасова о Ломоносове: «Не бездарна та природа…». Художник родом из крестьян, что его биограф подчеркивает, и здесь-то Некрасов и оказывается востребован. Вообще, видимо, для многих в духовном сословии сочувственное отношение к Некрасову было связано с собственным биографическим опытом: отец хозяина описанной выше рукописной поэтической тетради — сельский дьякон, ведший полукрестьянский образ жизни, один из дядьев вышел из духовного сословия и записался в крестьяне . Так что демократизм Некрасова, для большинства современных читателей после школьной советской риторики мало что значащий, для читателей вроде И.Д.Журавлева был важен лично.