ИСТИНА

Мы вступили в XXI век, так и не осознав послания века XX. ХХ век объявил волю к безмолвию. Радикальной апофатике. Малевич. Мондриан. Кубисты. Арто. Батай. Хайдеггер. Etc. Будущая мысль, скажет последний, не философия. Будущая мысль – хвала Богу. Но даже Гринберг и Краусс не поняли этого. В антикультурном жесте они увидели культуру. Эстетику ради эстетики. Как «Улисс» - выражение ради выражения. Решетки - лишь способ обозначить современность современного искусства как свободного от природы, «неприродного», отвернувшегося от натуры. Самоценного. Рациональность сознательного новаторства уравновешивается бессознательной тоской в мире, из которого исчезло трансцендентное. Современный художник, по Краусс, шизофреник, его творчество основано на вытеснении. Решетка указывает на травму. Но художник не шизофреник, а философ. Философ, мечтающий стать теургом. Апофатика его творчества – не вопрос искусства. Многим, иронизирует Краусс, в этой тишине мерещилось начало нового искусства. Но не обновление искусства чаялось в этой тишине, а рождение мира. Молчание указывало на конец старой культуры и начало мистерии. Искусство и философия совершили самотрансгрессию в надежде создать новый мир. Это поняли немногие. Гринуэй. Годар. Мартынов. Гиренок. Etc. Они сказали: человек – это художник и аутист. Время культуры и социума закончилось. «Подлинное состояние человека – думать руками», - заявил Годар. На них смотрят, как на сумасшедших. Их слова анти-культурны. Наше сознание, а не художника ХХ в., раздвоено. Мы никак не можем помыслить себя во время тектонических сдвигов культуры. Мы плохо понимаем, кто мы. Воля к безмолвию – это ответ на кризис источившей себя вербальной культуры. Ответом является образ. Визуальное заступает на место вербального. Видеопоэма. Книга образов. Книга перемен. Знаковой культуре вынесен приговор. Она не обеспечена смыслами. «Можно ли вместить реальность в книгу?». «Можно ли поместить реальность в реальность?» «Мне нужен целый день, чтобы рассказать об одной секунде». «Мне нужна целая жизнь, чтобы рассказать про один час». «Мне нужна вечность, чтобы рассказать про один день». «Заброшенная земля, перенасыщенная буквами алфавита, задыхается от знаний. И вряд ли кто-то еще слушает». Парадоксом является то, что моносознание художника противостоит общине мистерии. Проблема смерти Бога, как скажет Хайдеггер, не в том, что исчезли верующие люди. Они не исчезли. Равно как и церкви. Где-то в глубинке Пермского края живет Владимир. Созерцатель Божьих тайн. К нему наведалась съемочная группа. Наверное, «Владимиры» ходят по нашей земле. Но Бог перестал быть тем, кто собирает людей и вещи. Молчание молчит. Последним товаром искусства становится боль, лишенная страдания. Церебральным становится все искусство, а не только, как сказал бы Делез, абстрактное. Боль продается дешево. Обнаженная девушка произносит пылкую бессмыслицу перед публикой, а вслед шокирует ударом о бетонную стену. Бутафорская краска течет по ее телу. Соррентино смеется. Девушка не может связать двух слов, чтобы объяснить въедливому журналисту свой концепт. Наконец, она плачет и что-то говорит о трудном детстве. Интеллектуальная демагогия художников может приводить в аффект. Объяснение ценителя Губайдуллиной смысла ее творчества завораживает. Утро. Роса. Рождение света. Метафизика капельного звона. Риторика поэтична. Скрип невыносим. Всякая мистерия требует символического пространства. Пространства раз-жатия, доопределения символа. Его непосредственного пере-живания. Интеллектуально можно восхищаться Джакометти. Но меланезиец в женской фигурке имеет упакованную бесконечность и привилегию на то, чтобы эту бесконечность распаковывать. А нам нужно читать Малевича, чтобы понять его «Черный квадрат», или искусствоведов, чтобы догадываться о силе замысла Джакометти.