ИСТИНА

В «Речи о достоинстве человека» (1486 год) известный гуманист Дж. Пико делла Мирандола отмечал: «О высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет! …Рождающемуся человеку Отец дал семена и зародыши разнородной жизни и соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. И если зародыши растительные, то человек будет растением, если чувственные, то станет животным, если рациональные, то сделается небесным существом, а если интеллектуальные, то станет ангелом и сыном Бога». Чуть менее чем через двести лет в «Мыслях» (1656–1669 годы) Б. Паскаль восклицал: «Что же человек за химера? Какое невиданное хаотическое существо, какой предмет противоречий, какое чудо? Судья всех вещей, несмысленный червь земной, хранитель правды, смесь неуверенности и заблуждения, слава и отброс вселенной». Эти тексты вербализируют принципиальное и во многом трагическое обновление мироощущения западноевропейского человека в период между концом XV и второй половиной XVII веков. Если гуманистическая эпитафия противопоставляет императиву смерти совершенство и нетленную ценность интеллектуального искания и, сквозь это, совершенство и нетленную ценность ищущей и совершенно реализованной личности, то эпитафия барочная выдвигает на первый план в виду неизбежности человеческой смерти игру бытийных смыслов человеческой жизни. Так, бытийные мотивы парадоксальности утраты и сохранения, могущества и ничтожества человека представлены в эпитафии кенотафа Ганса Па(у/в)лса (1513 год), расположенного с внешней стороны северной стены Бременской капеллы таллиннского собора Олевисте. Для обозначения игры и совмещения всеобще-бытийного и индивидуально-человеческого раннебарочная эпитафия прибегает нередко к библейской цитации (надгробный памятник Улофа Рюнинга, 1594 год, таллинский Домский собор, саркофаг Эверта Карлсона Горна, после 1615 года, Туркуский кафедральный собор). Циркумбалтийская барочная эпитафия позволяет выделить ряд сравнительно устойчивых мотивов: странствования-подвига героя и свидетельства о нем в чужих землях, славы земного отечества, личного труда во славу земного отечества, поиска нового земного отечества (эпитафия Карла Хенриксона Горна, после 1601 года, таллиннский Домский собор). Максимально полно эти мотивы реализуются в московской эпитафии Франца Я. Лефорта (после 1699 года, утрачена). Человек барочной эпитафии – человек движущийся, перемещающийся в пространстве и времени, человек-субъект и человек-объект в игре с земной судьбой. Она, в свою очередь, смотрит на человека в его имени и сквозь его имя (эпитафия Понтуса Делагарди, 1595 год, таллиннский Домский собор, и Франца Я. Лефорта). Барочная эпитафия выдвигает перед своим читателем необходимость расшифровки определенных заложенных в ней культурных кодов, что требует как идеологического сотрудничества читателя и текста, так и применения читателем «эйдетического воображения», предполагающего возможность актуализации им стоящих за этими кодами смыслов (в терминах У. Эко). В заключении доклада отдельное внимание было обращено на русскую барочную эпитафию петровской и постпетровской эпохи (в частности, на эпитафию Василия Выговского, 1718 года). Была отмечена сравнительная ограниченность распространения западноевропейских барочных мотивов в русской эпитафии 1700–1750-х годов, значительная ее связь с надгробным текстом позднемосковской эпохи, организованным вокруг агиотипа как основного инструмента построения надгробного дискурса.