ИСТИНА

Период 1920-х годов в советской литературе определяется в том числе особенными коммуникативными стратегиями, которые включают новых акторов общественной дискуссии: писателей, выступающих в качестве «производителей» литературного труда, и читателей, способных влиять на осуществление их заказа. Журнальные дискуссии 20-х годов отличаются высокой вовлеченностью всех участников литературного процесса. В такой ситуации формы я- или мы- повествования стали одними из самых частотных. Революция дала право высказывания представителям самых разных социальных слоев. На первый план литературно-критический дискуссий вышел не только вопрос «как это сделано» (поставленный формалистами), но и вопрос об авторе высказывания: «кто это сделал» (поставленный, например, в эстетических суждениях Луначарского 1920-х годов о западной литературе). Я-повествование позволяло создать иллюзию исторического документа, поданного глазами очевидца, а принадлежность к Большой Истории была одной из главных болевых точек идеологии нового советского государства. Следование принципу документализированного «я-повествования» приводило к литературно-критическим казусам, среди которых – читательская реакция на популярнейшие в 1920-е годы рассказ П. Романова «Без черемухи» и повесть С. Малашкина «Луна с правой стороны». П. Романов в рассказе «Без черемухи» (1926) обращается к я-повествованию от лица молодой рабфаковки. Форма личного письма позволяет автору делать делает обобщения в духе «мы, женщины, даже при наличности любви, не можем относиться слишком прямолинейно к факту». С другой стороны, такая форма приглашала читателей и особенно читательниц к открытой дискуссии, которая, например, развернулась в №3 журнала «Красное студенчество» за 1927 год. Различие стратегий Малашкина и Романова заключается в разном соотношении индивидуального и общего в их героинях. Повествовательница Романова – типична, это подчеркивается ее «безотчетными» действиями и не самым выразительным языком. Структура повести Малашкина сложнее: автор выступает в роли «публикатора» дневника Тани Аристарховой, девушки незаурядной, участницы Гражданской войны. Она ведет дневник о своей «разгульной» жизни в Москве, но это повествование построено на литературных аллюзиях: она хорошо знакома с творчеством Бодлера (курит «анаша» и цитирует стихотворение «Падаль»), держит на полке «третий том стихов Александра Блока» и описывает свое внутреннее состояние через блоковскую лирику. Эта литературность возмущала читателей, привыкших к новой псевдоисторической искренности, и они предполагали, что Малашкин привел не подлинный, а вымышленный дневник девушки, ведь простые девушки так не пишут.1 На эту дискуссию отреагировал и А. Платонов. В рассказе «Антисексус», затрагивающем ту же тему, автор скрыт за маской переводчика с французского и приводит выдуманные реплики великих людей, которые имитируют все ту же газетную полемику о вопросах пола. В будущих отзывах на аппарат «Антисексус» Платонов (устами фирмы) обещал отзыв Леонида Авербаха, который стал главным редактором журнала «На литературном посту» в 1926 г. Таким образом, можно заключить, что Платонов реагировал не только на саму тему литературному полемики, но и на ее форму, иронизируя над позицией журнала «На литературном посту». Это позволяет уточнить атрибуцию рассказа. Новый повествовательный метод 1920-х годов очертил круг и стал предметом иронии, а новый тип литературного героя – непрофессионального искреннего я-повествователя – совпал с новым типом литературного критика – непрофессионального я-читателя, пишущего в газету дискуссионные заметки.